Витторио и Армандо

Рыцарский роман 

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

Не оглядываясь, бежал я по коридору. Коридорные окна мелькали, как будто мимо меня неслась электричка. За спиной были слышны тяжёлое дыхание и топот санитаров. Олега и Цвики. Олег – высокий, метр девяносто. Крупный бессарабец – Цвика, коренастый, чёрный, заросший щетиной. Дед его из Карфагена пятьсот лет как перебрался сюда. Бербер... и внук бербер. Я распахнул дверь аварийного выхода и запрыгал вниз по ступням. «Не возьмёте гады», – подумал я и припустил ещё быстрее. Аварийный выход каким-то неясным образом привёл меня в подвал. Старый подвал, заваленный рухлядью, полуистлевшими газетами, сыростью и тревогой. Я бросился в самый дальний, в самый тёмный угол, сел на пол, прикрыл себя валявшимся тут же облезлым стулом и прислонился спиной к стене. Даже не прислонился, а вжался. Вот это «вжался» меня и подвело. То есть, не то, чтобы подвело, даже наоборот, как впоследствии выяснилось, спасло. Итак, я сказал, что вжался, а сказанное слово обладает удивительным свойством быть тем, о чём оно сказано. Я почувствовал, как стена за моей спиной мягчеет, становится вязкой, пластилиновой, как не крошится, но расплывается штукатурка, и я проваливаюсь в тартарары. Посыпались с конским топотом кирпичи, и я кувыркнулся в образовавшуюся брешь. Всё это произошло довольно быстро. Глаза полоснула темнота, я зажмурился и стал искать в кармане фонарик (я всегда и повсюду ношу с собой карманный фонарик на всякий случай). Достав его, включив и оглядевшись, я увидел, что нахожусь в самом что ни на есть подземелье – стены, сложенные из нетёсаных камней, паутина, следы копоти. «Бог мой, – осенила меня догадка, – это же то самое подземелье, в котором скрывались братья ордена Протуберанцев, когда в королевство вошли войска Салах ад Дина! Ведь и больница наша построена была на том самом месте, где стоял монастырь святого Фомы, защитника всех скорбных мозгами переписчиков слова Божия». «Вот так штука», – подумал я и начал разглядывать помещение. Как я уже сказал, стены были каменные, со следами копоти, слева я обнаружил грубо сколоченную деревянную скамью, кривую и покрытую пылью. Под ней валялась медная чаша, да и не чаша, а фужер, скорее. В нём сидела испуганная, ослеплённая моим фонариком мышь. Сидела, не шевелясь, притворяясь мёртвой. Лучом фонарика я скользнул по полу и стал подниматься по стене. И вдруг, в метре с вершком от пола выползла из стены нетёсаная полка, висящая на двух ржавых цепях. Полка эта, точнее, доска, была уставлена ветхими полурассыпавшимися тетрадями в кожаных наполовину съеденных мышами и временем переплётах. Я чуть было не закричал от радости и волнения. Вот так находка, это ж кому рассказать, а? Нет, никто не поверит. Приблизившись к полке, я дунул на тетради. Поднялась пыль, кусочки истлевшей бумаги... труха. Осторожно, чтобы не рассыпать бесценный этот груз, я взял одну из тетрадей, погладил ладонью сухую кожу переплёта, сел на скамью, пристроил фонарик во рту, положил находку свою на колени и открыл. На моё счастье я свободно владею древнеитальянским. «...четвёртого дня, месяца второго, года 1320 от рождества Спасителя каноник монастыря Святого Фомы в земле иерусалимской, Витторио да Априкале пишет: – Как же отличать нам выбор человеческий от судьбы растений и тварей животных лишённых мысли о жизни своей? А вот – выбор наш связан всегда двумя парами страстей, друг другу противостоящих. Имена им такие – ложь и трусость, правда и отвага. Там, где присутствуют они, там человеки поступают согласно человеческому. Если и скажет кто: «так получилось», а в глазах его ложь, к примеру, или юление – знай, не получилось «так», а сам он шаг свой сделал, сам себя, лгущего и трусливого, выбрал. То же и с отвагой, и с правдою…» «…первого дня, месяца третьего, года 1320 от рождества Спасителя… каноник монастыря Святого Фомы в земле иерусалимской, Витторио да Априкале пишет: – Что же душит меня и не даёт упокоения ни днём, ни в ночи, когда безумствуют цикады и низкие южные звёзды поют славу Господню над садами гранатовыми? И вот – имя этому стыд. Стыд говорения, суеты словесной и пребывания в мире в качестве пустоты, занимающей место достойных. Не об этом ли говорил Святой Бонавентура в Лионе, уже отпуская душу свою в чертоги царя небесного: «главное в жизни - не вонять». Что в наши дни может быть понято, как «не делать бесконечные селфи, не заполнять собою пространства, не говорить – смотрите на меня, слушайте меня, читайте меня... Даже если и не селфи, но великий Джотто изобразил вас, спрячьте изображение это от глаз людей. Накройте его холстиной, положите в чулан, дабы и самим не быть соблазненными смотреть на себя и говорить – вот я». «…пятнадцатого дня, месяца пятого, года 1320 от рождества Спасителя… каноник монастыря Святого Фомы в земле иерусалимской, Витторио да Априкале пишет: Проклято племя, лишившее человеков надежды. Веры в царствие небесное, дом Спасителя. О смерти говорят они, как о возвращении в «ничто». «Ничто», из которого был сделан мир этот. Потому и боимся не распада плоти своей, но небытия. И страх этот всю жизнь сопровождает нас, живёт где-то в тёмных закоулках памяти. Живёт безотчётно, присутствует притаившись. Но разве он, скрывающийся, не есть лучшее доказательство тех времён, когда смерти не было? Ведь человеки всегда боятся неестественного, стало быть, и смерть из тех же неестественных субстанций. Иначе бы её не боялись. Однако, и в «ничто» вернуться невозможно. Вложив однажды в человека дыхание своё, не может Господь изменить содеянного, вера – ответ человеческий отчаянию. Где же те времена? Или рядом они, сто́ит лишь присмотреться? Но слепцы и спящие не отыщут…» Тут фонарик мой погас, видимо, закончилась батарейка. Осторожно отложив тетрадь я стал ощупью пробираться к бреши, через которую и попал сюда. Выбравшись, я оттряхнул колени и распрямился, поправил больничную рубаху и направился к выходу из подвала. И уже у выхода подумал: «Надо бы запомнить путь и, при возможности, вернуться».