всех то делов - слово отдать речению.
словно воду реки течению,
истечению женского в звук,
в дрожащую патину.
посмотреть на небо, сказать облепиху млечную.
посмотреть направо-налево,
сказать конечная.
не смотреть за спину.
а иначе соль...
от рождества "Небывшего",
года десятого:
летнее небо вышито
по вечерам "Рыбами" и "Весами".
дядька (в руках "утюги") по двору катается.
сохнет бельё,
у колонки соплёй играется
девочка-дурочка со спущенными трусами.
от рождества "Небывшего ,
года ...цатого:
радио продолжает "лепить горбатого",
в тех же словах, лепят в каких "прямого".
медной горы хозяйка в "под-горло" свитере,
на Уралмаше, в общаге.
губы её малахитовы.
ничего живого.
от рождества... было ли что, иль небыло?
так на границе жизни, земли ли неба ли
путать цвета - облака ли черны, земля голуба ли...
стряхивать шум, как раскрошенный хлеб со скатерти.
два раза в год, на могилы отца и матери,
приходить.
разговаривать с голубями.
по небу сыпь дроздов и голубей.
каким таким расчёсаны Иовом
летают стайки серых волдырей
с раздувшимся и перегретым зобом?
летят, гурча Создателю хвалу.
глаза на выкате, как пуговки в петлицах.
а тот стоит, бедняга, на юру
не в силах от жары пошевелиться.
а тот стоит,
а Иов рвёт плечо,
и лопаются птицы под ногтями.
а тот стоит под солнечным лучом,
как будто из плеча занозу тянет,
как будто извлекает алфавит,
гекзаметр,
и от усилья стонет.
бегония горит в его ладонях
и умопомрачительно болит.
полуовал плакучих проводов
промеж столбов,
напоминал скакалку.
и кедр придорожный был готов
через неё...
и по небу вразвалку,
как матросня бродили облака.
я ехал в Галилею, напевая
"всегда со мною, моего сурка"
и женщину из фильмы Вонг Кар-Вая.
слова вне губ приобретали вес и форму и...
и вытесняли воздух.
темнели небеса.
среди небес
поскрипывали звёзды.
туберозы
белели в сумерках.
дорожная петля
затягивалась, в узел превращалась.
я напевал.
везде была земля
и смерти никакой не намечалось.
не блестит в глазу солёная кислота.
это ж химия, брат... геометрии не чета,
без полста не просечь.
пустота листа
бьётся в клетке тетрадной, как в паутине муха.
и погоды такие, что пустынная пустельга,
про снега ничего не зная, думает про снега.
солнцу ухо подставишь,
и вот, зoлота серьга
обжигает ухо.
и глядишь вокруг, вслушиваясь в ожог.
вот летит пустельга, думает про снежок,
бессарабцем прикинувшись, ветер танцует жок,
пустота, словно муха, гудит (о мухе писал я вроде?
ясно, брат, что по химии у тебя трояк),
камень думает о часах, о земле размышляет злак,
к жертвеннику прикованный Исаак
думает о свободе.
...теперь Июль. жара со всех сторон.
в убежищах остекленевших крон
едва заметен хрупкий, тонкий ветер.
и листья в них, предчувствуя пожар,
друг к другу прижимаются дрожа,
как щуплые испуганные дети.
мы на горе. с горы расстелен вид
на Скифополь,
осколки стен и плит
на главной улице,
где всё ещё гуляют
народы многие, пыль липкую топча.
на рынке виноград и алыча.
- а синенькие ваши не горчат?
- я, шо, их целовала?
- шо, я знаю?
в машину сядем. радио першит.
за окнами сосна, орех, самшит,
усталая земля, суглинок в коем
хранится запах летнего труда.
из новостей Веласкес, как всегда,
Рахманинов, и Амос из Фекои.
всё-то трудится... топит в труде тоску.
молотком и зубилом отсекающий по куску
от меня. отколит.
посмотрит, замотает кусок в тряпицу.
и под землю подсунет, чтоб не была пуста,
напевая в сторону: "открываю тебе врата
к законному свету, к полёту безмолвной птицы.
" что ж, трудись "михаилов ангел",
стучи, стучи, в белоснежные саваны
закутывай кирпичи,
засевай личинки в примятую ветром глину.
всё стараешься, всё зубришь ,
словно трагик роль.
за окном холмы, средь холмов голубеет соль.
и Большая медведица, от которой осталась боль,
освещает дорогу
от Эфраты к Иерусалиму.
о, мидия,
о чей мгновенный панцирь
порезал я ступню.
о, виноград, которого мои касались губы.
надеюсь, что вы помните меня.
что по ночам, в кругу детей и внуков
вы им поёте песнь о временах...
о временах в которых кто-то гладил
мускатную желающую кожу,
в которых кто-то, наступив на пирс
на Лонжероне
обагрил вас кровью.
и внуки ваши, слыша эту песнь
потом её своим расскажут детям.
о чём мне пели в юности дрозды
берёзовой среди, весенней пены?
из витаминов я любил грибы,
густую ханку, галлюциногены.
проглотишь ядовитую слюну,
и через пять каких-нибудь минут
стоишь на форуме, дурилкой из картона.
Лемурии у нас..., у нас салют,
и голос: "пред трибунами идут...,
идут рабы Октябрьского района".
у каждого улыбка на лице,
и шарики весёлые в руце,
и каждый шарик умоляет неба.
дрозды поют: "чирик, чирик, чирик".
и чирк их -то ли хрип, а то ли крик,
а то ли стук штиблетов ширпотреба
по площади, по каменной земле.
и кровь черна, и бес навеселе.
о, ненависть к жужжанию, о, мухи!
шуршание зловонья по стеклу.
заправить ханку и пойти ко дну,
и потонуть в Создателе и в слухе.
весть извлекать из белого листа,
на эти "Л" нанизывая губы,
вытягивать из грунта, гула, гуда:
"земля была безвидна и пуста.
её уста - остатки тишины -
как девушки влюблённые дрожали
и звуки, что её сопровождали
не знали зла (и потому умны),
смотрели удивлённые из строк
на мир напоминавший боль в суставе,
где скалится старик на переправе
и складывает денюжку в мешок.
смеркается. не в силах превозмочь
своих имён отвердевают вещи.
Бог спит. тиха Израильская ночь.
прозрачно небо.
листья пальм трепещут.
